когда театр начинает гастролировать - это значит, что все. конец.  когда театр начинает гастролировать по периферии - это уже даже не конец, это еще дальше. В глухой провинции столбы никто не обматывает сеткой, как в городах. Никто не оберегает их от объявлений и афиш, которые расклейщики-паразиты клеят слоями один на другой, пока столб не начинает в этом месте толстеть и раздаваться вширь, как удав, проглотивший писателя. Поблекшие, с оборванными краями, эти плакаты похожи на ошметки больной кожи. Кожи урбана, который, достигнув степени суперглобального явления, породил свою собственную природу, свою железобетонную флору и полуживую фауну. Он ожил, задышал трубами заводов, замигал рекламными щитами, завыл автомобильными гудками и ветром в тоннелях подземок. Здравствуй, новая среда обитания. Мы вышли из пещер, чтобы построить себе новые пещеры. Город стал новым лесом. У него есть животные, большие и маленькие, они снуют по улицам днем, а вечерами прячутся в свои норы-гаражи, забираются в свои гнезда-квартиры. Одни и те же принципы и правила. И заяц в поле, и трамвай в городе - оба предпочитают не менять своих маршрутов, поэтому если кто-то вдруг вздумает охотиться на трамваи, ему не составит никакого труда расставить удавки у них на пути. На их металлических тропах, пролегающих сквозь непролазные чащи спальных районов, в которых медленно умирают слабые и немощные, а по ночам слышны стоны раненых, подбитых и угодивших в капканы. Мимо торговых центров, к которым, как на водопой, выстраиваются нестройные колонны жаждущих и голодных. Вместе с природой город создал свои вирусы и болезни. Проплешины площадей и гангрены нищих кварталов - город стал живым, как солдат в лазарете, и теперь у него есть своя лепра - это объявления и афиши. Когда плакат долго висит на солнце, уже становится невозможно разобрать, что когда-то было на нем изображено. Хулиганы пририсовывают лицам на плакатах усы и клыки, пишут оскорбительные надписи, ветер и дождь старят их и размывают. Свежие, затем исковерканные, затем размытые, затем погребённые под новыми наслоениями - в человеческой природе есть одна вещь, проходящая через те же круги событийного ада, - наши воспоминания. А эти лица на плакатах: успешный бизнес-тренер проведёт уникальный семинар! - и фото тренера, фальшиво улыбающегося неудачника в несуразном пиджаке, ищущего по всей стране еще больших неудачников, мечтающих об успехе, - чтобы нагреть их на деньги и самому перестать быть неудачником. Город создаёт свои круговороты.  к нам приезжает артист! - к черту  нашему ансамблю 80 лет! - к черту  Никому не нужны эти афиши в городах, здесь у людей есть более важные занятия, здесь люди охотятся на троллейбусы на рассвете и занимаются собирательством в супермаркетах после заката.  Другое дело - деревня. Или унылые провинциальные городки и поселки, которые тоже по сути деревня. Здесь люди, не подверженные городским метаморфозам, не превращаются ни во что иное, кроме человека. Гусеница никогда не станет бабочкой, а плотник рождается и умирает плотником   Здесь все на виду, все знают друг друга по именам, и любой, кто чем-либо выделяется - знаменитость и герой. Если пропойца - то такой, которого каждый ребёнок видел спящим в канаве; если мастер - очередь к нему расписана на год вперёд; если красавица - то каждый мужик хоть раз в жизни стоял у неё под окнами с цветами и надеждами.  И вот здесь, в этой тухлой провинции, если кто-то клеит афишу на столб и стену - ее замечают.  Вышедшие в тираж, списанные со счетов, отправленные в утиль, как старые автомобили, артисты устремляются в деревни в поисках аудитории. Здесь они еще кому-то интересны, здесь ничей пытливый взгляд из глубины тёмного зала не обратит внимания на их морщины и провисшие животы. Как кокетки, выбирающие себе некрасивых подружек для выгодного контраста, эти артисты знают, что их убожество и печаль можно скрыть только еще большим убожеством, еще более глубокой и бесконечной печалью, на фоне которой они будут блистать в костюмах, которым уже тридцать лет.  Их парики насквозь провоняли сигаретным дымом, швы на костюмах разошлись и то тут то там ткань покрыта шрамами заплаток. Толстый актёр, играющий короля лира или ричарда львиное сердце, прячет от публики пятна соуса, которым он забрызгал мантию, обедая за кулисами. Ему надо сыграть надменный взгляд и величественную неподвижность потомственного монарха, но как это может сделать человек, от которого полгода назад ушла жена, забрав трех дочерей? Как могут играть правителей люди, которые пять раз в неделю стоят в очереди за кефиром и хлебом?  Как может сыграть бесстрашного полководца человек, который уже полгода не отвечает на телефонные звонки старого приятеля, которому он задолжал - пусть даже и немного - денег?  И кто вообще может сыграть монашку?  мало кто знает об этом, но занавес, отделяющий зал от сцены, всегда исписан и заляпан, как школьная парта. Созвездия жевательной резинки, прилипшей от самого низа и до высоты вытянутой руки самого долговязого актёра,  Следы от помады, блестки, пудра после спектаклей о временах Просвещения, плевки и надписи.  "Осторожнее на правом краю сцены! пол скрипит так, будто вот-вот провалится!"  "Этот спектакль когда-нибудь закончится?"  "Сегодня я метал бисер и был великолепен в этой роли." Ничто их уже не спасёт.  Крылатый спаситель не спустится на канатах, он запутался в своих проблемах и застрял где-то под потолком, размахивая деревянным мечом. Легионы неизвестной армии не ворвутся на сцену, их колесницы увязли в непролазных лесах декораций, лишь звуки горна и солдатской брани доносятся до зрителей, такие далёкие, будто звучат из прошлого.  Суфлер подсказывает актерам: кланяйтесь и расходитесь! собирайте свои тряпки и проваливайте на оленьих упряжках и собаках в другие селенья! дальше, дальше, туда, где никого не ждут, и лишь потому встречают. прощайте! Окончив, актёры выйдут на сцену и будут кланяться. прикладывая руки к груди, они будут признаваться в любви залу. режиссёр скажет: спасибо за вашу искренность, которой нынче не встретишь в столичных залах! я всегда был за скромные сцены!  исполнитель главной роли скажет: да я и сам родом из маленького городка, в котором не растёт ничего, кроме мха и белены!  подружка главного героя скажет: моя мама родом из соседнего села, она и сейчас там лежит, похороненная.  про похороны кто-то обязательно должен сказать, потому что у театра и похорон одни и те же ритуалы и символы: аплодисменты-цветы-занавес.  После спектакля они уйдут в гримерки, где будут пить водку и закусывать пирожными, которые заботливый организатор для них специально закупил в "самой приличной кондитерской в нашем посёлке", как он выразился.  А зрители потянутся к выходу, убежденные в том, что в этот вечер их приобщили к чему-то высокому.  причастили искусством, окропили драмой и трагикомедией. Они еще долго будут ворочаться в постелях, прокручивая в памяти события прошедшего вечера. Эсхил! Софокл! Песнь козлов и Сельская Честь! - теперь это все про них. теперь они имеют к этому отношение. это утром они поплетутся на работу к станкам и грузовикам, но сегодня! сегодня они - сначала робко, неуверенно, затем, почувствовав запах гари и вкус победы, - уже твердо и гордо, сильной крестьянской поступью шествовали по останкам сгоревшего Рима. Это для них он сегодня сгорел, да. Это им играл на арфе безумный Нерон и пели сирены.

Теги других блогов: театр болезни город жизнь гастроли